Ходасевич В. Ф

Ходасевич родился 16 (28) мая 1886 года в Москве. Его отец, Фелициан Иванович (ок. 1834-1911)был выходцем из литовской обедневшей дворянской семьи, учился в Академии Художеств. Попытки молодого Фелициана зарабатывать на жизнь трудом художника не удались, и он стал фотографом, работал в Туле и Москве, в частности, фотографировал Льва Толстого, и, наконец, открыл в Москве магазин фотографических принадлежностей. Жизненный путь отца точно изложен в стихотворении Ходасевича "Дактили": "Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,/ Бруни его обучал мягкою кистью водить…/Ставши купцом по нужде - никогда ни намеком, ни словом /Не поминал, не роптал. Только любил помолчать…"

Мать поэта, Софья Яковлевна (1846-1911), была дочерью известного еврейского литератора Якова Александровича Брафмана (1824-1879), впоследствии перешедшего в православие (1858) и посвятившего дальнейшую жизнь т. н. "реформе еврейского быта" с христианских позиций. Несмотря на это, Софья Яковлевна была отдана в польскую семью и воспитывалась ревностной католичкой. В католичество был крещен и сам Ходасевич.

Старший брат поэта, Михаил Фелицианович (1865-1925) стал известным адвокатом, его дочь, художница Валентина Ходасевич (1894-1970), в частности, написала портрет своего дяди Владислава. Поэт жил в доме брата во время учёбы в университете и в дальнейшем, вплоть до отьезда из России, поддерживал с ним теплые отношения.

В Москве одноклассником Ходасевича по Третьей московской гимназии был Александр Яковлевич Брюсов, брат поэта Валерия Брюсова. На год старше Ходасевича учился Виктор Гофман, сильно повлиявший на мировоззрение поэта. По окончании гимназии Ходасевич поступил в Московский университет - сначала (в 1904 году)на юридический факультет, а осенью 1905 перешел на историко-филологический факультет, где учился с перерывами до весны 1910, но курса не окончил. С середины 1900-х Ходасевич находится в гуще литературной московской жизни: посещает Валерия Брюсова и телешовские "среды", Литературно-художественный кружок, вечеринки у Зайцевых, печатается в журналах и газетах, в том числе "Весах" и "Золотом руне".

В 1905 году он женится на Марине Эрастовне Рындиной. Брак был несчастливым - уже в конце 1907 года они расстались. Часть стихотворений из первой книги стихов Ходасевича "Молодость" (1908) посвящена именно отношениям с Мариной Рындиной. По воспоминаниям Анны Ходасевич (Чулковой) поэт в эти годы "был большим франтом", Дону-Аминадо Ходасевич запомнился "в длиннополом студенческом мундире, с черной подстриженной на затылке копной густых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтым, без единой кровинки, лицом, с холодным нарочито равнодушным взглядом умных темных глаз, прямой, неправдоподобно худой…".

В 1910-11 годах Ходасевич страдал болезнью легких, что явилось поводом к его поездке с друзьями (М.Осоргиным, Б.Зайцевым, П.Муратовым и его супругой Евгенией и др.) в Венецию, пережил любовную драму с Е.Муратовой и смерть с интервалом в несколько месяцев обоих родителей. С конца 1911 у поэта установились близкие отношения с младшей сестрой поэта Георгия Чулкова - Анной Чулковой-Гренцион (1887-1964): в 1917 году они обвенчались.

Следующая книга Ходасевича вышла только в 1914 году и называлась "Счастливый домик". За шесть лет, прошедшие от написания "Молодости" до "Счастливого домика", Ходасевич стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями, фельетонами и др. В годы 1-й мировой войны получивший "белый билет" по состоянию здоровья поэт сотрудничает в "Русских ведомостях", "Утре России", в 1917 - в "Новой жизни". Из-за туберкулеза позвоночника лето 1916 и 1917 годов провел в Коктебеле у поэта М.Волошина.

1917-1939 годы

В 1917 году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро приходит к выводу, что "при большевиках литературная деятельность невозможна", и решает "писать разве лишь для себя". В 1918 году совместно с Л.Яффе издаёт книгу "Еврейская антология. Сборник молодой еврейской поэзии"; работает секретарем третейского суда, ведет занятия в литературной студии московского Пролеткульта. В 1918-19 служит в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса, в 1918-20 заведует московским отделением издательства "Всемирная литература", основанного М.Горьким. Принимает участие в организации книжной лавки на паях (1918-19), где известные писатели (Осоргин, Муратов, Зайцев, Б.Грифцов и др.) лично дежурили за прилавком. В марте 1920 года из-за голода и холода заболевает острой формой фурункулеза и в ноябре перебрается в Петроград, где получает с помощью М.Горького паек и две комнаты в писательском общежитии (знаменитом "Доме искусств", о котором впоследствиии напишет очерк "Диск").

В 1920 году выходит его сборник "Путём зерна" с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: "И ты, моя страна, и ты, её народ, / Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год". В это время его стихи, наконец, становятся широко известны, его признают одним из первых современных поэтов. Тем не менее, 22 июня 1922 года Ходасевич вместе с поэтессой Ниной Берберовой (1901-1993), с которой знакомится в декабре 1921 года, покидает Россию и через Ригу попадает в Берлин. В том же году выходит его сборник "Тяжёлая лира".

В 1922-1923 годах, живя в Берлине, много общается с Андреем Белым, в 1922-1925 (с перерывами) живёт в семье М.Горького, которого высоко ценил как личность (но не как писателя), признавал его авторитет, видел в нем гаранта гипотетического возвращения на родину, но знал и слабые свойства характера Горького, из которых самым уязвимым считал "крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное воздействие как на его творчество, так и на всю его жизнь". В это же время Ходасевич и Горький основывают (при участии В.Шкловского) и редактируют журнал "Беседа" (вышло шесть номеров), где печатались советские авторы.

К 1925 году Ходасевич и Берберова осознают, что возвращение в СССР, а главное, жизнь там для них теперь невозможна. Ходасевич публикует в нескольких изданиях фельетоны о советской литературе и статьи о деятельности ГПУ за границей, после чего советская пресса обвиняет поэта в "белогвардейщине". В марте 1925 советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву. Он отказался, окончательно став эмигрантом.

В 1925 году Ходасевич и Берберова переезжают в Париж, поэт печатается в газетах "Дни" и "Последние новости", откуда уходит по настоянию П.Милюкова. С февраля 1927 до конца жизни возглавляет литературный отдел газеты "Возрождение". В том же году выпускает "Собрание стихов" с новым циклом "Европейская ночь". После этого Ходасевич практически перестаёт писать стихи, уделяя внимание критике, и вскоре становится ведущим критиком литературы русского зарубежья. В качестве критика ведёт полемику с Г.Ивановым и Г.Адамовичем, в частности, о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и ее кризисе. Совместно с Берберовой пишет обзоры советской литературы (за подписью "Гулливер"), поддерживает поэтическую группу "Перекрёсток", высоко отзывается о творчестве В.Набокова, который становится его другом.

С 1928 Ходасевич работал над мемуарами: они вошли в книгу "Некрополь. Воспоминания" (1939) - о Брюсове, Белом, близком друге молодых лет поэте Муни, Гумилеве, Сологубе, Есенине, Горьком и др. Пишет биографическую книгу "Державин", но намерение написать биографию Пушкина Ходасевич оставил из-за ухудшения здоровья ("Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь у меня нет ничего", - писал он 19.7.1932 Берберовой, ушедшей в апреле от Ходасевича к Н.Макееву). В 1933 он женился на Ольге Марголиной(1890-1942), погибшей впоследствии в Освенциме.

Положение Ходасевича в эмиграции было тяжёлым, жил он обособленно, шумному Парижу предпочитал пригороды, его уважали как поэта и наставника поэтической молодежи, но не любили. Умер Владислав Ходасевич 14 июня 1939 года в Париже, после операции. Похоронен в предместье Парижа на кладбище Булонь-Бьянкур.

Основные черты поэзии и личности

Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет "желчный". Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость - основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал - в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, - от рака печени, мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой: "Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке". В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир - и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. "Я считаюсь злым критиком, - говорил Ходасевич. - А вот недавно произвёл я „подсчёт совести", как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло".

Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм - прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:

Лоб -
Мел.
Бел
Гроб.

Спел
Поп.
Сноп
Стрел -

День
Свят!
Склеп
Слеп.

Тень -
В ад

Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам:

На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию - "на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками "серьёзного литератора" загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. "Без шутки нет живого дела", - говорил он не раз.

Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким "не пишущим литератором", мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений "от чужого имени" и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного ("О сердце, колос пыльный"), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни.(Киссин Самуил Викторович 1885-1916) Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование(1936). Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.

Влияние символизма на лирику Ходасевича

Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры. Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова, который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма, он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. "Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам" - говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:

Странник прошёл, опираясь на посох –

Едет пролётка на красных колёсах –
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре –
Мне непременно припомнишься ты.
Чтоб не случилось на суше, на море
Или на небе, – мне вспомнишься ты.

На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:

И снова ровен стук сердец;
Кивнув, исчез недолгий пламень,
И понял я, что я – мертвец,
А ты лишь мой надгробный камень.

Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте "Младенчество" 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что "опоздал" к расцвету символизма, "опоздал родиться", тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.

Сборник "Молодость"

Первую свою книгу "Молодость" Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве "Гриф". Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: "Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо". Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.

В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, "всех станов не боец". Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал "выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими". Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть".

Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:

Кочевий скудных дети злые,
Мы руки греем у костра...
Молчит пустыня. В даль без звука
Колючий ветер гонит прах, –
И наших песен злая скука
Язвя кривится на губах.

В целом, однако, "Молодость" - сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.

Сборник "Счастливый домик"

Гораздо больше от настоящего Ходасевича - во всяком случае, от его поэтической интонации - в сборнике "Счастливый домик". Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.

О скука, тощий пес, взывающий к луне!
Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную - Эвридику:

И вот пою, пою с последней силой
О том, что жизнь пережита вполне,
Что Эвридики нет, что нет подруги милой,
А глупый тигр ласкается ко мне –

Так в 1910 г., в "Возвращении Орфея", Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.

В "Счастливом домике" Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием "Звезда над пальмою" 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:

Ах, из роз люблю я сердцем лживым
Только ту, что жжет огнем ревнивым,
Что зубами с голубым отливом
Прикусила хитрая Кармен!

Рядом с миром книжным, "вымечтанным" существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича - мир воспоминаний его детства. "Счастливый домик" завершается стихотворением "Рай" - о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся "ангел златокрылый".

Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.

К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: "Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между!"

Сборник "Путём зерна"

Начиная со сборника "Путём Зерна", главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство "горького предсмертья". Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен ("Смоленский рынок"), в других "чудо преображения" удаётся поэту ("Полдень"), но оказывается кратким и временным выпадением из "этой жизни". "Путём Зерна" писался в революционные 1917-1918 гг. Ходасевич говорил: "Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции". Не в революции дело, а в музыке времени". О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые "испугались" революции. В восторге от неё он не был, но он и не "боялся" её. Сборник "Путём зерна" выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна.

Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод - и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении "Обезьяна" бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: "В тот день была объявлена война". Это типично для Ходасевича - одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете - тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался "хором светил и волн морских, ветров и сфер".

То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике - "2 ноября" (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб - видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, "лет четырёх бутуза", который сидит "среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей", - и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., - четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, - говорит Ходасевич, - "ни „Моцарт и Сальери", ни „Цыганы" в тот день моей не утолили жажды". Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение "Старуха" 1919 г.:

Лёгкий труп, окоченелый,
Простыней покрывши белой,
В тех же саночках, без гроба,
Милицейский увезёт,
Растолкав плечом народ.
Неречист и хладнокровен
Будет он, – а пару брёвен,
Что везла она в свой дом,
Мы в печи своей сожжём.

В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: "милицейский" не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп - жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует "путём зерна", то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший "слушать музыку революции". Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением "Музыка" 1920 г.:

И музыка идёт как будто сверху.
Виолончель... и арфы, может быть...
...А небо

Такое же высокое, и так же
В нем ангелы пернатые сияют.

Эту музыку "совсем уж ясно" слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, - вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.

Сборник "Тяжёлая лира"

В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его - вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к "прозе в жизни и в стихах", как противовесу зыбкости и неточности поэтических "красот" тех времён.

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.

В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, "тяжёлый дар".

И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер даёт.
И нет штукатурного неба,
И солнце в шестнадцать свечей.
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.

В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через "душевность", а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, "светлая Психея", для него - вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать "духом", родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он – тебя?

Но в том-то и дело, что "простая душа" даже не понимает, за что её любит поэт.

И от беды моей не больно ей,
И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи –
Не станешь духом…

За редким исключением гибель - преображение Психеи - есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов "пырнуть ножом" другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание - "злодею попасться в пустынной роще вечерком". В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь - новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть - к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника "Тяжёлая лира".

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Сам затерял – теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но "Сам затерял - теперь ищи…" - строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.

Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае - извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении "В заседании" 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) "пар над зеркалом пруда", - хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.

Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х - начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении "Из дневника" 1921 г.:

Мне каждый звук терзает слух
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
Прорежется – и сбросит прочь.
Изношенную оболочку,
Тысячеокий, – канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать –
Банкир, заколотый опашем, –
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.

Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Естественная смена образов - чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, "желто-серого, полуседого" - для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. "Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю" - вот важный мотив "Тяжёлой лиры". Но "тяжесть" не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла,
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.

Звуки правдивее смысла - вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм - так может говорить о себе и мире человек, "в Божьи бездны соскользнувший". Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых - и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:

Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живём.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом.
И лишь порой сквозь это тленье
Вдруг умилённо слышу я
В нем заключённое биенье
Совсем иного бытия.
Так, провождая жизни скуку,
Любовно женщина кладёт
Свою взволнованную руку
На грузно пухнущий живот.

Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. "А небо будущим беременно", - писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что "беременность" первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа - процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:

Довольно! Красоты не надо!
Не стоит песен подлый мир...
И Революции не надо!
Её рассеянная рать
Одной венчается наградой,
Одной свободой – торговать.
Вотще на площади пророчит
Гармонии голодный сын:
Благих вестей его не хочет
Благополучный гражданин..."

Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:

Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять
И твёрдо знаю, что народу
Моих творений не понять.

Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится "разбираться в поэзии" и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе - с любовью и благодарностью.

Цикл "Европейская ночь"

Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: "Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку - это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства - а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, - конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы - соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим".

Тема "сумерек Европы", пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим - агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи "Европейской ночи" окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в "чужую жизнь", жизнь "маленького человека" Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. "Европейская ночь" - опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: "…можно ли вернуться в дом, который - срыт?"). Впрочем, ещё перед отъездом написал:

А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке

(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, - потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России - в её живой литературной среде - была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что "небо будущим беременно", то в Европе надежд никаких не было - полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.

Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым - он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница - духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти сума,
Когда с беременной женой
Идёт безрукий в синема.
За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошённым рукавом?

В этих строках куда больше сочувствия, чем ненависти.

Чувствуя вину перед всем миром, лирический герой Ходасевича ни на минуту не отказывается от своего дара, возвышающего и унижающего его одновременно.

Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг - а иной.

За своё "парение" поэт платит так же, как самоубийца, бросившийся из окна вниз головой, - жизнью.

В 1923 г. Ходасевич пишет стихотворение "Встаю расслабленный с постели…" - о том, как сквозь его сознание всю ночь летят "колючих радио лучи", в хаосе темных видений он ловит предвестие гибели, всеевропейской, а может быть, и мировой катастрофы. Но те, кому эта катастрофа грозит, сами не знают, в какой тупик летит их жизнь:

О, если бы вы знали сами,
Европы темные сыны,
Какими вы ещё лучами
Неощутимо пронзены!

Очень рано почувствовал свое призвание, выбрав литературу главным занятием жизни. Уже в шесть лет сочинил свои первые стихи.

Отец - выходец из польской дворянской семьи, мать - дочь перешедшего из иудаизма в православие еврея - воспитывалась в польской семье ревностной католичкой; католиком крещён и Xодасевич. В детстве увлекался балетом, занятия которым вынужден был оставить из-за слабого здоровья. С 1903 жил в доме брата, известного адвоката М. Ф. Ходасевича, отца художницы Валентины Ходасевич

В 1904 поступил на юридич. факультет Московского университета, в 1905 перешёл на филологич. факультет, но курса не окончил. Тогда же посещает московский литературно-художеств. кружок, где выступают с чтением стихов и докладов В. Я. Брюсов, А. Белый, К. Д. Бальмонт, Вяч. Иванов, - живая встреча с символистами, литературными кумирами поколения Xодасевича. Влиянием символизма, его словаря, общепоэтических клише отмечена первая книга «Молодость» (1908). В иной тональности написан «Счастливый домик» (1914; переиздан в 1922 и 1923), получивший доброжелательную критику; посвящён второй жене Xодасевича с 1913 Анне Ивановне, урожд. Чулковой, сестре Г. И. Чулкова - героине стихов сборника (содержит также цикл, связанный с увлечением поэта Е. В. Муратовой, «царевной», бывшей женой П. П. Муратова, приятеля Xодасевича; с ней он совершил поездку в Италию в 1911). В «Счастливом домике» Xодасевич открывает мир «простых» и «малых» ценностей, «радости любви простой», домашней безмятежности, «медленной» жизни - того, что позволит ему «спокойно жить и мудро умереть». В этом сборнике, не включённом, как и «Молодость», в Собр. стих. 1927, Xодасевич впервые, порывая с выспренностью символизма, обращается к поэтике пушкинского стиха («Элегия», «К музе»).

В 1910-е он выступает и как критик, к мнению которого прислушиваются: помимо откликов на новые издания мэтров символизма, он рецензирует сборники литературной молодёжи, осторожно приветствует первые книги А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама; выделяет, независимо от литературной ориентации, поэтические сборники 1912-13 Н. А. Клюева, М. А. Кузмина, Игоря Северянина - «за чувство современности», впрочем, вскоре в нём разочаровывается («Русская поэзия», 1914; «Игорь Северянин и футуризм», 1914; «Обманутые надежды», 1915; «О новых стихах», 1916). Xодасевич выступает против программных заявлений акмеистов (отмечая при этом «зоркость» и «собственный облик» «Чужого неба» Н. С. Гумилева, подлинность дарования Ахматовой) и, особенно, футуристов. В полемике с ними формировались основные моменты историко-литературной концепции Xодасевича, рассредоточенной по разным работам: традиция, преемственность есть способ самого бытия культуры, механизм передачи культурных ценностей; именно литературный консерватизм обеспечивает возможность бунта против отжившего, за обновление литературных средств, не разрушая при этом культурную среду.

В середине 1910-х гг. изменяется отношение к Брюсову: в рецензии 1916 на его книгу «Семь цветов радуги» Xодасевич назовёт его «самым умышленным человеком», насильственно подчинившим «идеальному образу» свою настоящую природу. Длительные (с 1904) отношения связывают Xодасевича с Андреем Белым, он видел в нём человека, «отмеченного... несомненной гениальностью», в 1915 через поэта Б. А. Садовского сближается с М. О. Гершензоном, своим «учителем и другом».

В 1916 кончает самоубийством его близкий друг Муни (С. В. Киссин), несостоявшийся поэт, раздавленный простой жизнью, увиденной без привычного символистского удвоения; об этом Xодасевич позднее напишет в очерке «Муни» («Некрополь»). В 1915-17 наиболее интенсивно занимается переводами: польских (3. Красиньский, А. Мицкевич), еврейских (поэмы С. Черниховского, из древне-еврейской поэзии), а также армянских и финских поэтов. С переводами связаны его статьи 1934 «Бялик» (Xодасевич отмечал в нём слитность «чувства и культуры» и «чувства национального») и «Пан Тадеуш». В 1916 заболевает туберкулезом позвоночника, лето 1916 и 1917 проводит в Коктебеле, живёт в доме М. А. Волошина.

Творчески воспитавшийся в атмосфере символизма, но вошедший в литературу на его излете, Xодасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал в автобиографич. очерке «Младенчество» (1933), «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть». Вышедшая в 1920 книга «Путём Зерна» посвящена памяти С. Киссина), собранная в основном в 1918 (переиздана в 1922) - свидетельство литературной самостоятельности и литературной обособленности Xодасевича. Начиная с этого сборника, главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не снижающе-выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нём вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удаётся поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни»; в «Эпизоде» оно достигается через почти мистическое отделение души от телесной оболочки. «Путём Зерна» включает стихи, написанные в революционные 1917-1918: революцию, февральскую и октябрьскую, Xодасевич воспринял как возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, именно этот подтекст определил эпичность тона (при внутренней напряжённости) описания картин разрухи в «страдающей, растерзанной и падшей» Москве («2-го ноября», «Дом», «Старуха»).

После революции Xодасевич пытается вписаться в новую жизнь, читает лекции о Пушкине в литературной студии при московском Пролеткульте (прозаический диалог «Безглавый Пушкин», 1917, - о важности просветительства), работает в театральном отделе Наркомпросса, в горьковском издательстве «Всемирная литература», «Книжной Палате». О голодной, почти без средств к существованию московской жизни послереволюционных лет, осложняющейся длительными болезнями (Xодасевич страдал фурункулёзом), но литературно насыщенной, он не без юмора расскажет в мемуарных очерках сер. 1920–30-х гг.: «Белый коридор», «Пролеткульт», «Книжная Палата» и др.

В конце 1920 года Xодасевич переезжает в Петербург, живёт в «Доме искусств» (очерк «Диск», 1937), пишет стихи для «Тяжёлой лиры». Выступает (вместе с А. А. Блоком) на чествовании Пушкина и И. Ф. Анненского с докладами: «Колеблемый треножник» (1921) и «Об Анненском» (1922), одном из лучших литературно-критических эссе Ходасевича, посвящённом всепоглощающей в поэзии Анненского теме смерти: он упрекает поэта в неспособности к религиозному перерождению. К этому времени Xодасевич уже написал о Пушкине статьи «Петербургские повести Пушкина» (1915) и «О «Гавриилиаде»» (1918); вместе с «Колеблемым треножником», эссеистскими статьями «Графиня Е. П. Ростопчина» (1908) и «Державин» (1916) они составят сб. «Статьи о рус. поэзии» (1922).

Пушкинский мир и биография поэта всегда будут притягивать Xодасевича: в кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924; издана «в искажённом виде» «без участия автора»; переработанное издание: «О Пушкине», Берлин, 1937), обращаясь к самым разнородным сторонам его творчества - самоповторениям, излюбленным звукам, рифмам «кощунствам» - он старается уловить в них скрытый биографический подтекст, разгадать способ претворения в поэтический сюжет биографического сырья и самую тайну личности Пушкина, «чудотворного гения» России. Xодасевич находился в постоянном духовном общении с Пушкиным, творчески от него удалённом.

В июне 1922 Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой, ставшей его женой, покидает Россию, живёт в Берлине, сотрудничает в берлинских газетах и журналах; в 1923 происходит разрыв с А. Белым, в отместку давшим язвительный, в сущности пародический, портрет Xодасевича в своей кн. «Между двух революций» (1990); в 1923-25 помогает А. М. Горькому редактировать журнал «Беседа», живёт у него с Берберовой в Сорренто (октябрь 1924 - апрель 1925), позднее Xодасевич посвятит ему несколько очерков. В 1925 переезжает в Париж, где остается до конца жизни.

Ещё в 1922 вышла «Тяжёлая лира», исполненная нового трагизма. Как и в «Путём Зерна», преодоление, прорыв - главные ценностные императивы Xодасевича («Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь»), но узаконивается их срыв, их возвращение в вещественную реальность: «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи». Душа и биографическое я поэта расслаиваются, они принадлежат разным мирам и когда первая устремляется в иные миры, я остается по сию сторону - «кричать и биться в мире вашем» («Из дневника»). Вечная коллизия противостояния поэта и мира у Xодасевича приобретает форму физической несовместимости; каждый звук действительности, «тихого ада» поэта, терзает, оглушает и уязвляет его.

Xодасевич становится одним из ведущих критиков эмиграции, откликается на все значимые публикации за рубежом и в Советской России, в т. ч. книги Г. В. Иванова, М. А. Алданова, И. А. Бунина, В. В. Набокова, З. Н. Гиппиус, М. М. Зощенко, М. А. Булгакова, ведёт полемику с Адамовичем, стремится привить молодым поэтам эмиграции уроки классического мастерства. В ст. «Кровавая пища» (1932) историю русской литературы рассматривает как «историю уничтожения русских писателей», приходя к парадоксальному выводу: писателей уничтожают в России, как побивают камнями пророков и таким образом воскрешают к грядущей жизни. В статье «Литература в изгнании» (1933) анализирует все драматические аспекты бытования эмигрантской литературы, констатирует кризис поэзии в одноименной статье (1934), связывая его с «отсутствием мировоззрения» и общим кризисом европейской культуры (см. также рецензию на кн. Вейдле «Умирание искусства», 1938).

Последний период творчества завершился выходом двух прозаических книг - яркой художественной биографии «Державин» (Париж, 1931), написанной языком пушкинской прозы, с использованием языкового колорита эпохи, и мемуарной прозы «Некрополь» (Брюссель, 1939), составленной из очерков 1925-37, публикуемых, как и главы «Державина», в периодике. И Державин (от прозаизмов которого, как и от «страшных стихов» Е. А. Баратынского и Ф. И. Тютчева вёл свою генеалогию Xодасевич), показанный через грубый быт своего времени, и герои «Некрополя», от А. Белого и А. А. Блока до Горького, увидены не помимо, но сквозь малые житейские правды, в «полноте понимания». Xодасевич обратился к мировоззренческим истокам символизма, выводящим его за пределы литературной школы и направления. Внеэстетический, по существу, замах символизма безгранично расширить творчество, жить по критериям искусства, сплавить жизнь и творчество - определил «правду» символизма (прежде всего неотделимость творчества от судьбы) и его пороки: этически не ограниченный культ личности, искусственная напряжённость, погоня за переживаниями (материалом творчества), экзотическими эмоциями, разрушительными для неокрепших душ («Конец Ренаты» - очерк о Н.Н. Петровской, «Муни»). Разрыв с классической традицией, по Ходасевичу, наступает в постсимволистскую, а не символистскую эпоху, отсюда пристрастные оценки акмеистов и Гумилева. Несмотря на верность многим заветам символизма, Ходасевич-поэт, с его «душевной раздетостью» и обновлением поэтики, принадлежит постсимволистскому периоду русской поэзии.

Личное дело

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886 — 1939) родился в Москве, был шестым ребенком в семье обедневшего польского дворянина, который был фотографом и содержал магазин фотопринадлежностей. Его кормилицей была тульская крестьянка Елена Кузина, с образом которой потом поэт связывал чувство своего родства с Россией и которой посвятил стихотворение . После окончания гимназии поступил в Московский университет, сначала на юридический факультет, а затем перешел на историко-филологический, но обучение не закончил. В марте 1905 года впервые опубликовал свои стихи. Вскоре стал активно участвовать в московской литературной жизни. Его стихи, рецензии и статьи печатались в литературных журналах «Весы», «Перевал», «Золотое руно» и газетах. Первая книга стихов «Молодость» вышла в 1908 году.

Поэтическая слава пришла к Ходасевичу уже после революции, но, поняв, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», он покинул Россию 22 июня 1922 года. Жил в Берлине, в доме Горького в Сорренто. После того, как в 1925 году Ходасевичу не стали продлевать советский паспорт, настоятельно потребовав его возвращения в СССР, он отказался возвращаться и был лишен гражданства. С 1925 года жил в Париже, сотрудничал с редакциями эмигрантских газет «Дни» «Последние новости», «Возрождение». Последние годы жизни провел в бедности, тяжело болел. Умер в Париже 14 июня 1939 года.

Чем знаменит

Один из крупнейших поэтов Серебряного века, чье наследие, из-за эмиграции, более шестидесяти лет было недоступно читателям в СССР. При жизни поэта вышли сборники стихотворений «Молодость», «Счастливый домик», «Путем зерна», «Тяжелая лира». В 1927 году вышло «Собрание стихов», в которое поэт включил стихи из двух последних сборников и впервые опубликованный цикл «Европейская ночь». После этого более десяти лет, до самой смерти, Ходасевич стихов почти не писал, создав около десяти серьезных стихотворений.

О чем надо знать

Помимо поэтического творчества, Ходасевич оставил большое наследие, выступая в качестве литературного критика, литературоведа, мемуариста, переводчика. Ему принадлежит сборник очерков о современниках «Некрополь» , описание первых лет советской власти в «Белом коридоре» , другие мемуарные сочинения. В многочисленных статьях о современниках, опубликованных в 1920-х - 1930-х годах, писал не только об авторах-эмигрантах, но и о советских литераторах (под псевдонимом «Гулливер»). Главные работы Ходасевича-историка литературы - книги «Державин», «Поэтическое хозяйство Пушкина», «О Пушкине». Многие публицистические и критические работы Ходасевича, вышедшие в эмигрантской прессе, пока не переизданы.

Прямая речь

Владислав Ходасевич

«Родись я на десять лет раньше, был бы я сверстником декадентов и символистов: года на три моложе Брюсова, года на четыре старше Блока. Я же явился в поэзии как раз тогда, когда самое значительное из мне современных течений уже начинало себя исчерпывать, но еще не настало время явиться новому. Городецкий и Гумилев, мои ровесники, это чувствовали так же, как я. Они пытались создать акмеизм, из которого, в сущности, ничего не вышло и от которого ничего не осталось, кроме названия. Мы же с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть». Ходасевич В. Ф. Воспоминания

«Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней». Набоков В. В. «О Ходасевиче»

«Есть десять имен, без которых нет русской поэзии. Ходасевич сумел стать одиннадцатым». Берберова Н. Н.

«Лет через сто какой-нибудь молодой ученый или поэт, а то и просто сноб… разыщет книгу моих стихов и сделает (месяца на два) литературную моду на Ходасевича». Ходасевич В. Ф. в 1918 году

9 фактов о Владиславе Ходасевиче

• Ходасевич использовал два варианта записи своей фамилии латиницей: Chodasiewicz по-польски и Khodassevitch по-французски. Сейчас в англоязычных работах фамилию поэта пишут как Khodasevich или, реже, как Xodasevich.
• Дед поэта со стороны матери Яков Александрович Брафман (1824—1879) был известным еврейским журналистом и литератором, перешедшим в православие и обличавшим иудаизм в статьях и книгах. Он оставил семью еще до рождения дочери, поэтому Софья Яковлевна была отдана на воспитание в польскую семью и была крещена в католической церкви.
• Ряд фотографий Льва Толстого сделан отцом Владислава Ходасевича.
• Трехлетний Владислав Ходасевич научился читать.
• В возрасти шести лет он, живя летом на даче дяди под Петербургом, узнал, что неподалеку живет поэт Майков. Мальчик самостоятельно разыскал дом Майкова, где, «увидев на скамейке седовласого старца, сказал: «Вы поэт Майков?» — и, получив утвердительный ответ, сообщил: «А я Владя Ходасевич. Я очень люблю Ваши стихи и даже могу прочесть наизусть "Мой сад с каждым днем увядает..."».
• Поехав в 1910 году на лето в Венецию, Ходасевич зарабатывал на жизнь, проводя экскурсии по городу.
• Ходасевич однажды устроил литературную мистификацию. Он придумал забытого русского поэта XVIII века Василия Травникова, сочинил его стихи и опубликовал о нем.
• В сонете Ходасевича «Похороны» всего пятнадцать слов - по одному слову в строчке.
• Одно из стихотворений Ходасевича посвящено четырехстопному ямбу:

«Он крепче всех твердынь России

Славнее всех ее знамен.

Из памяти изгрызли годы,

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) – автор книг: «Молодость» (1908), «Счастливый домик»(1914), «Путем зерна»(1920»), «Тяжелая лира» (1922), «Собрание стихов» (1927), «Державин» (1931), сборника статей «О Пушкине» (1937), «Некрополь» (1939) и многочисленных литературно-исторических и критических статей. Поэт необычайной глубины, подлинный мастер русской прозы, серьезнейший историк литературы, выдающийся литературный критик, для которого «литература была все или почти все»(М.Алданов), долгие годы оставался одним из самых «непрочитанных» авторов русского зарубежья, причем не только в России, но и во всем мире.
Думаю, что лишь немногие из моих современников в годы своей молодости были знакомы с творчеством поэта – эмигранта Владислава Ходасевича. В те времена даже Бунин не был в почете.
У меня, как читателя, по жизни профессионально не связанного с поэзией, имя Владислава Ходасевича появилось на слуху лишь в начале 60-х годов прошлого века. Тогда в журнале «Новый Мир» публиковались воспоминания советской художницы Валентины Михайловны Ходасевич, в свое время входившей в близкий круг М.Горького. В ее воспоминаниях не раз был упомянут брат ее отца – поэт Владислав Ходасевич.
Первое и единственное советское издание сборника его стихов состоялось в 60-е годы прошлого века - спустя более 20-ти лет после его кончины.
Имя Владислава Ходасевича – «поэта-декадента, эмигранта» - было упомянуто в 8 томе Краткой литературной энциклопедии (Москва, 1975 год). В Советском энциклопедическом словаре (Москва.1981 год), для Владислава Ходасевича места не нашлось.
Я же впервые прочитала стихи Ходасевича лишь в конце 80-х.годов прошлого века. Они явились для меня открытием, рождали отклик, ощущение совпадения: это мне по душе и это хорошо, прекрасно!

Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролеты арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.

И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.
1921

После того, как я прочитала книгу воспоминаний жены поэта - Нины Берберовой - « Курсив мой», законченную ею еще в 1966 году, но впервые изданную в Москве в 1996 году, мой интерес к Ходасевичу возрос - не только к его творчеству, но и к его незаурядной личности, к его судьбе.

Трудно что-то отобрать из всего того, что было им создано – все достойно восхищения. Мой отбор продиктован лишь собственными ощущениями, тем, что особенно поразило меня, что запомнилось.

Знаю, оценки поэзии всегда субьективны. Известно, например, что Бунину не нравился Блок. Но, тем не менее, Блок остался Блоком. Поэзия для одного поэта не обязательно значит то же, что для другого. Я же полностью согласна с теми, кто утверждает: Ходасевич - один из больших русских поэтов своего - нашего времени, и остается таким поныне.

ПАМЯТНИК.

Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок …
1928 год, Париж.

Владислав Ходасевич не принадлежал к поэтам – новаторам, к символистам, футуристам. Он писал в традиционной форме. Для него – истоки, образцы поэзии - Державин, Пушкин.

Заветные часы уединенья!
Ваш каждый миг лелею, как зерно;
Во тьме души да прорастет оно
Таинственным побегом вдохновенья.
1915

Иду, вдыхая глубоко
Болот Петровых испаренья,
И мне от голода легко
И весело от вдохновенья.
1921

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере - что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял – теперь ищи…

Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
1921-22

Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболей, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.

И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.
1922

Бывало, думал: ради мига
И год, и два, и жизнь отдам…
Цены не знает прощелыга
Своим приблудным пятакам.

Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь, - но коплю
Все, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.
1922

Адриатические волны!
...............................О, Брента!...
...................................«Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!
Сколько раз тебя воспели,
Сколько раз к тебе летели
Вдохновенные мечты –
Лишь за то, что имя звонко,
Брента, рыжая речонка,
Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то
Заглянуть в твои отливы,
Окрыленный и счастливый
Вдохновением любви.
Но горька была расплата,
Брента, я взглянул когда-то
В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,
Одинокие скитанья,
Частого дождя кропанье
Да на согнутых плечах
Плащ из мокрого брезента.
С той поры люблю я, Брента,
Прозу в жизни и в стихах.
1923

Пока душа в порыве юном,
Ее безгрешно обнажи,
Бесстрашно вверь болтливым струнам
Ее святые мятежи.
.......................................
А под конец узнай, как чудно
Все вдруг по новому понять,
Как упоительно и трудно,
Привыкши к слову, - замолчать.
1924 г.

Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать, -
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью – одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаем –
Что ж? Погибаем мы от пенья?
Или от гибели поем?

А нам простого счастья нет.
Тому, что с песней рождено,
Погибнуть в песне суждено.
1926-27

Несомненно, Ходасевич – традиционен. Однако в чем секрет его современного звучания? Я думаю - в лаконичности, в афористичности, в насыщенности стиха глубоким смыслом, содержанием. И это достигалось им малыми средствами, немногословно.

СЛЕПОЙ

Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого –
Все, чего не видит он.
1922

С грохотом летели мимо тихих станций
Поезда, наполненные толпами людей,
И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,
Жестяные чайники, попоны лошадей.
1915

В заботах каждого дня
Живу, - а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
…………………………
1917 г.

Литературно-исторические статьи Ходасевича о Державине, о Пушкине это – проза Поэта, Поэзия в прозе. Многое из того, что в свое время писал Ходасевич, сегодня уже не является для нас чем-то новым, неизвестным. Но привлекают его формулировки, обаяние мыслей и актуальность пророчеств, которые продолжают сбываться и по сей день..

ДЕРЖАВИН

К 100 летию со дня смерти (1916г.)
(Отрывок)

«То как администратор, то как поэт Державин работал не покладая рук. «Прекрасное» было одним из его орудий, - и не льстивый придворный, а высокий поэт щедрой рукой разбрасывал алмазы прекрасного, мало заботясь о поводах своей щедрости. Он знал, что прекрасное всегда таким и останется. Его вдохновение воспламенялось от малой искры:

Пусты домы, пусты рощи,
Пустота у нас в сердцах.
Как среди глубокой нощи,
Дремлет тишина в лесах.
Вся природа унывает,
Мрак боязни рассевает,
Ужас ходит по следам;
Если б ветры не звучали
И потоки не журчали,
Образ смерти зрелся б нам.

КОЛЕБЛЕМЫЙ ТРЕНОЖНИК

(Отрывок)
..........................(«И в детской резвости колеблет твой треножник» -
. последняя строка сонета Пушкина
(«Поэт не дорожи любовию народной».)

«О, никогда не порвется кровная, неизбывная связь русской культуры с Пушкиным. Только она получит новый оттенок. Как мы, так и наши потомки не перестанут ходить по земле, унаследованной от Пушкина, потому что с нее нам уйти некуда. Но она еще много раз будет размежевана и перепахана по - иному. И самое имя того, кто дал эту землю и полил ее своей кровью, порой будет забываться.
Отодвинутый в «дым столетий», Пушкин восстанет там гигантским образом. Национальная гордость им выльется в несокрушимые, медные формы, - но той непосредственной близости, той задушевной нежности, с какою любили Пушкина мы, грядущие поколения знать не будут. Этого счастья им не будет дано. Лицо Пушкина они уже не увидят таким, каким мы его видели. Это таинственное лицо, лицо полубога, будет меняться, как порою кажется, будто меняется бронзовое лицо статуи. И кто знает, что прочитают на нем грядущие люди, какие открытия они сделают в мире, созданном Пушкиным? Быть может, они разгадают то, чего мы не разгадали. Но многое из того, что видели и любили мы, они уже не увидят…»
.....................................
«…История вообще неуютна. «И от судеб защиты нет». …желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке.»
1921 Петербург.

Личность поэта, несомненно – в его творчестве. Но чрезвычайно интересны и описания характера, личности Владислава Ходасевича его современниками, порой весьма противоречивые.

Владимир Вейдле – друг Ходасевича - писал в 1961 г:
«Утверждали, что у него был «тяжелый характер». Больше того: называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжелого ничего в нем не было; характер его был не тяжел, а труден, труден для него самого еще больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, а еще наделен, сверх своего дара, проницательным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьез, чем жизнь, по крайней мере свою собственную.»
«Ходасевич остался поэтом, когда поэзия его умолкла.»
(Сборник «Владислав Ходасевич. По бульварам» Москва,1996. стр23)

Марина Цветаева после неоднократных встреч в Праге с Владиславом Ходасевичем и Ниной Берберовой, 25 июля 1923 в письме к своему другу литературному критику А.В. Бахраху писала:
« …Ходасевич скучен! Последние его стихи о заумности…- прямой вызов Пастернаку и мне…. (имеются в виду его стихи 1923г « Жив Бог! Умен, но не заумен…»). А Ходасевич…вовсе и не человек, а маленький бесенок, змееныш, удавеныш. Он остро-зол и мелко-зол, он - оса, или ланцет, вообще что-то насекомо-медицинское, маленькая отрава…
…люблю Пастернака, Мандельштама …Ахматову и Блока. Ходасевич для меня слишком бисерная работа. Бог с ним, дай ему Бог здоровья и побольше разумных (обратное: заумным!) рифм и Нин.
Ответный привет мой ему передайте».

Ходасевич в течение семи лет был лично знаком с Максимом Горьким, и в общей сложности полтора года прожил с ним под одной кровлей.
По приглашению Горького Ходасевич жил у него в Германии, в начале октября 1923 года приехал к Горькому в Сорренто, где они прожили вместе до 18 апреля 1925 года. Больше они не виделись, по- видимому, из-за расхождений во взглядах на происходящее в России.

Из письма Горького к М.Ф. Андреевой от 13 июля 1925 г.:
«…Мой «друг» Ходасевич тоже оказался в милюковской газете, пишет там очень плохо, малограмотно и натужно. Упрекает коммунистов за то, что они не создали в России Бельфаста. Ох, как это все надоело!» (М.Ф.Андреева. Москва,1961 стр. 306).
После кончины Горького, в своем эссе о нем, Ходасевич высоко оценил неподдельную скромность Горького, все его искренние проявления и дружеское понимание по отношению к окружающим и лично к нему – Ходасевичу.
Когда он прочитал Горькому свои воспоминания о Валерии Брюсове, то «… Горький сказал, помолчав немного:
- Жестоко вы написали, но – превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.
- Хорошо, Алексей Максимович.
- Не забудете?
- Не забуду!»
Париж, 1936. Ходасевич. « Некрополь». СПб.2001.г. стр. 255.

И свое обещание Горькому Ходасевич выполнил.

Тема любви присутствует Во многих его стихах - есть поиск любви, ожидание любви, есть ирония, есть полу-шутка и грусть. Но тема одиночества, неразделенности любви звучит уже с начала его творчества. И нет у него стихов о счастливой любви.
Думаю – он не был из тех людей, кто способен быть счастливым. Ведь
предрасположение к счастью есть не у каждого.

В СУМЕРКАХ

Сумерки снежные. Дали туманные.
Крыши гребнями бегут.
Краски закатные, розово-странные,
Над куполами плывут.

Тихо так, так тихо, и грустно, и сладостно,
Смотрят из окон огни…
Звон колокольный вливается благостно…
Плачу, что люди одни…

Вечно одни, с надоевшими муками,
Так же, как я, как и тот,
Кто утешается грустными звуками,
Там, за стеною, - поет.
1904

«БЕЛЫЕ БАШНИ»
.......................................
Грустный вечер и светлое небо.
В кольце тумана блестящий шар.
Темные воды – двойное небо…
И был я молод – и стал я стар.
.......................................
Белые башни! Вы – знаю – близко,
Но мне незримы, и я - один…
…Губы припали так близко, близко
К росистым травам сырых ложбин…
1905

СБЛИЖЕНИЕ

О, в душе у тебя есть безмерно родное,
До боли знакомое мне.
Лишь на миг засветилось, и снова – иное,
Улетело, скользя, в тишине.
…………
Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю –
Сердце было мгновенно светло…
Я был близок к расцветшему Раю…
И мое! И твое! – И ушло!
1905

ВЕЧЕРОМ СИНИМ

Вечерних окон свет жемчужный
Застыл, недвижный, на полу,
Отбросил к лицам блеск ненужный
И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом
Людей и стен – и вновь, и вновь
Каким неотвратимым взглядом,
Язвящим жалом, тонким ядом
Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и обьятья
Какой замкнули тесный круг,
И в ненавидящем пожатье
Как больно, больно – пальцам рук!

Но нет, молчанья не нарушим,
Чтоб клясть судьбу твою, мою,
Лишь молча, зубы стиснув, душим
Опять подкравшуюся к душам
Любовь – вечернюю змею.
1907

.....................................
Ты вольна! Ведь только страсть
Неизменно цепи множит!
Если вздумаешь упасть,
Удержать тебя кто может?

Лишь мгновенная струя
Вспыхнет болью расставанья.
В этот миг успею ль я
Прошептать мои желанья?
1907

НА ПРОГУЛКЕ

Злые слова навернулись, как слезы.
Лицо мне хлестнула упругая ветка.
Ты улыбнулась обидно и едко,
Оскорбила спокойно, и тонко, и метко.

Я молча раздвинул густые кусты,
Молча прошла несклоненная ты.
Уронила мои полевые цветы…
Злые слова навернулись, как слезы.
1907

Из стихотворения, посвященного Андрею Белому:

...................................
В сердце Поэта за горькую нежность
Темным вином изливается кровь…
Самая хмельная боль – Безнадежность,
Самая строгая повесть – Любовь!

ПРОГУЛКА

Хорошо, что в этом мире
Есть магические ночи,
Мерный скрип высоких сосен,
Запах тмина и ромашки
И луна.
Хорошо, что в этом мире
Есть еще причуды сердца,
Что царевна, хоть не любит,
Позволяет прямо в губы
Целовать.
..............................
Хорошо с улыбкой думать,думать,
Что царевна (хоть не любит!)
Не забудет ночи лунной,
Ни меня, ни поцелуев –
Никогда!
1910

Благодари богов, царевна,
За ясность неба, зелень вод,
За то, что солнце ежедневно
Свой совершает оборот;

За то, что тонким изумрудом
Звезда скатилась в камыши,
За то, что нет конца причудам
Твоей изменчивой души;

За то, что ты, царевна, в мире
Как роза дикая цветешь
И лишь в моей, быть может, лире
Свой краткий срок переживешь.
1912

Забвенье – сознанье – забвенье…
А сердце, кровавый скупец,
Все копит земные мгновенья
В огромный свинцовый ларец.
1916

А теперь – к Нине Берберовой, к ее книге «Курсив мой» Москва. 1996

«У Ходасевича были длинные волосы, прямые, черные, подстриженные в скобку… С первой минуты он производил впечатление человека нашего времени, отчасти даже раненого нашим временем – и, может быть, насмерть. Сейчас, сорок лет спустя, «наше время» имеет другие обертоны, чем оно имело в годы моей молодости, тогда это было: крушение старой России, военный коммунизм, нэп, как уступка революции – мещанству; в литературе - конец символизма, напор футуризма, - через футуризм – напор политики в искусство. Фигура Ходасевича появилась передо мною на фоне всего этого, как бы целиком вписанная в холод и мрак грядущих дней.»(стр.165)

«Перемена в наших отношениях связалась для меня со встречей нового, 1922 года…»

«Худой и слабый физически, Ходасевич внезапно начал выказывать несоответственную своему физическому состоянию энергию для нашего выезда за границу… принял решение выехать из России, но, конечно, не предвидел тогда, что уезжает навсегда. Он сделал свой выбор. Но только через несколько лет сделал второй: не возвращаться. Я следовала за ним. Если бы мы не встретились и не решили тогда «быть вместе» и «уцелеть», он, несомненно, остался бы в России – нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один. Он, вероятно, был бы выслан в конце лета 1922 года в Берлин, вместе с группой Бердяева, Кусковой, Евреинова, профессоров: его имя, как мы узнали позже, было в списке высылаемых. Я, само собой разумеется, осталась бы в Петербурге. Сделав свой выбор за себя и меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное, погибли бы оба… Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга.».

«мы говорили с ним о других неоконченных стихах и о том, что я могла бы, может быть, продолжить одну его начатую поэму, которую он никак не может дописать:

Вот повесть. Мне она предстала
Отчетливо и ясно вся,
Пока в руке моей лежала
Рука послушная твоя.

Я взяла бумагу и карандаш и, пока поезд медленно шел от одного пограничного контроля к другому, приписала к этим его четырем строкам свои четыре:

Так из руки твоей горячей
В мою переливалась кровь.
И стала я живой и зрячей.
И то была – твоя любовь».

«...счастье мое с ним было не совсем того свойства, какое принято определять словами: радость, свет, блаженство, благополучие, удовольствие, покой. Оно состояло в другом: в том, что я сильнее ощущала жизнь рядом с ним, острее чувствовала себя живой, чем до встречи с ним, что я горела жизнью в ее контрастах…» (стр.279)

«Десять лет жизни вдвоем, рядом и вместе с другим человеком, «он» и «я», которые думают о себе, как о «мы». Опыт соединения «его» и «меня», где не было многого, что бывает у других, где отсутствуют какие-то элементы, составляющие семейную жизнь других людей. Я все время сознаю отсутствие этих элементов…»(стр.387)

«Ходасевич в Париже, изможденный бессонницами, …говорит, что не может жить без того, чтобы не писать, что писать может он только в России, что он не может быть без России, что не может ни жить, ни писать в России, - и умоляет меня умереть вместе с ним.»

Тяжко было « делить обиды, делить бессонницы…»(258 - 259)

«Я не могу оставить Ходасевича больше, чем на час: он может выброситься в окно, может открыть газ.»(263)

Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась –
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
1922

Не жди, не уповай, не верь:
Все то же будет, что теперь.
Глаза усталые смежи,
В стихах, пожалуй, ворожи,
Но помни, что придет пора –
И шею брей для топора.
1923

………
но и во сне душе покоя нет:
ей снится явь, тревожная, земная,
и собственный сквозь сон я слышу бред,
дневную жизнь с трудом припоминая…
1926

«Пленник своей молодости, а иногда и ее раб…он проглядел многое, или не разглядел многого, обуянный страшной усталостью и пессимизмом, и чувством трагического смысла вселенной…»(стр.270)

«Что-то медленно, едва заметно, начало портиться, изнашиваться, сквозить, сначала во мне, потом, в течение почти двух лет, - вокруг меня, между ним и мною…»(стр.394)

«И я знаю теперь, чего не знала тогда: что я не могу жить с одним человеком всю жизнь, что я не могу делать его центром мира навеки…»(стр.395)

«В 1932 году, когда я навсегда ушла из нашей биянкурской квартиры, один не слишком злой остряк так рассказывал об этом
- Она ему сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом уехала…
Это была почти правда.»(стр.391)

«Теперь я знала, что уйду от него, и я знала, что мне надо это сделать как можно скорее, не ждать слишком долго, потому что я хотела уйти ни к кому, а если эта жизнь будет продолжаться, то наступит день, когда я уйду к кому нибудь, и это будет ему во много раз тяжелее. Этой тяжести я не смела наложить на него…
Я не обманулась, когда обдумывала все это. Первым его вопросом было:
- К кому?
И в ту минуту, как никогда, я почувствовала огромное, легкое счастье чистой совести:
- Ни к кому.
Но через несколько дней он спросил еще раз:
- К кому?.....
Был конец апреля 1932 года.»(стр.396-397)

Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство –
Будь счастлива! Господь с тобой!
1937 г. Париж.

«Он заболел в конце января 1939 г.
«...к концу марта ему стало значительно хуже. Начались боли….
…даже зрачки глаз его отливали желто-зеленым, не говоря уже о волосах. Ноги его были худы, как щепки. В лице была тоска, мука, ужас…
Ему было уже все равно, что делалось на свете. Оставалась только ирония, меткое слово, но вид его был так печален и страшен, что невозможно было улыбаться его шуткам…»

Последняя встреча:
«Это было в пятницу,9 июня, в 2 часа дня……
- Быть где-то, - сказал он, заливаясь слезами, - и ничего не знать о тебе!
Я что-то хотела сказать ему, утешить его, но он продолжал:
- Я знаю, я только помеха в твоей жизни… Но быть где-то, в таком месте, где я ничего никогда не буду уже знать о тебе… Только о тебе… Только о тебе… только тебя люблю… Все время о тебе, днем и ночью об одной тебе… ты же знаешь сама… Как я буду без тебя?...Где я буду?...Ну, все равно. Только ты будь счастлива и здорова… Теперь прощай….»(стр.419)

В декабре 1940 года Берберовой «Снился Ходасевич….Он был с длинными волосами, тонкий, полупрозрачный, «дух» легкий, изящный и молодой…Я села очень близко, взяла его тонкую руку, легкую, как перышко, и сказала:
- Ну, скажи мне, если можешь, как тебе там?
Он сделал смешную гримасу, и я поняла по ней, что ему неплохо, поежился и ответил, затянувшись папиросой:
- Да знаешь, как тебе сказать? Иногда бывает трудновато…» (стр.462-463)

ПУТЕМ ЗЕРНА

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
23 декабря 1917

Все о Ходасевиче в Интернете:
http://zhurnal.lib.ru/k/koncheew/hodas.shtml
http://old.russ.ru/netcult/20021220n.html
http://www.krugosvet.ru/articles/72/1007292/1007292a1.htm

Биография Ходасевича хорошо известна всем знатокам и любителям литературы. Это популярный отечественный поэт, мемуарист, пушкинист, историк литературы, критик. Оказал большое влияние на российскую литературу в XX веке.

Семья поэта

В биографии Ходасевича важную роль сыграла его семья. Его отца звали Фелициан Иванович, он был выходцем из сильно обедневшей дворянской семьи польского происхождения. Их фамилия была Масла-Ходасевичи, интересно, что сам герой нашей статьи нередко называл своего отца литовцем.

Фелициан был выпускником академии художеств, но все его попытки стать успешным и модным живописцем обернулись неудачей. В результате он выбрал путь фотографа. Трудился в Москве и Туле, среди его знаменитых работ есть фотографии Льва Николаевича Толстого. Заработав денег на первоначальный капитал, открыл в Москве магазин, в котором занялся продажей фотографических принадлежностей. Жизненный пусть своего отца сам поэт подробно изложил в стихотворении "Дактили", отметив, что купцом ему пришлось стать исключительно по нужде, но он никогда не роптал по этому поводу.

Мать Ходасевича, Софья Яковлевна, была дочерью популярного европейского литератора Якова Александровича Брафмана. Она была на 12 лет моложе мужа, при этом умерли они в один год - в 1911-м. Отец Софьи со временем перешел в православие, посвятив остаток свой жизни реформе еврейского быта, подойдя к этому вопросу исключительно с христианских позиций. При этом сама Софья была в детстве отдана в польскую семью, в которой воспитывалась как ревностная католичка.

У Владислава Ходасевича был старший брат по имени Михаил, который стал известным и успешным адвокатом. Известно, что дочь Михаила Валентина стала художницей. Именно она написала знаменитый портрет поэта, который приходился ей дядей. Описывая биографию Владислава Ходасевича, стоит отметить, что поэт во время учебы в университете жил в доме брата, поддерживая с ним дружеские и теплые отношения вплоть до окончательного отъезда из России.

Юность поэта

Ходасевич родился в 1886 году, он появился на свет в Москве. В биографии Владислава Ходасевича особое место заняли учебные заведения, в которых он получил основы знаний. В 1904 году будущий поэт окончил Третью московскую гимназию, отправившись за высшим образованием на юридический факультет Московского университета.

Но, проучившись всего год, он решил отказаться от профессии юриста и перевелся на историко-филологический факультет. С несколькими перерывами он на нем учился до весны 1910 года, но окончить курс так и не смог. Во многом этому помешала бурная литературная жизнь, в центре которой он оказался в то время. В биографии Ходасевича по датам приведены все основные события. Герой нашей статьи в то время посещает так называемые телешовские среды, бывает у Валерия Брюсова, на вечерах у Зайцева, постоянно посещает литературно-художественный кружок. Именно тогда Ходасевич начинает печататься в отечественных газетах и журналах, в частности в "Золотом руне" и "Весах".

Свадьба

Важное событие в биографии Ходасевича - женитьба на эффектной и симпатичной блондинке, как он сам называл ее, Марине Эрастовне Рындиной. Они заключают брак в 1905 году. Окружающие и знакомые семьи отмечали, что супруга поэта всегда отличалась эксцентричным поведением, например могла показаться в гостях в оригинальном костюме Леды с живым ужом на шее.

В биографии поэта Ходасевича этот брак стал ярким, запоминающимся, но непродолжительным эпизодом. Уже в 1907 году он расстался с женой. Сохранились стихи, посвященные Марине Рындиной, большая их часть вошла в книгу под названием "Молодость", которая увидела свет в 1908 году.

Рассказывая о характере и биографии Владислава Фелициановича Ходасевича, в то время многие его знакомые отмечали, что он был большим франтом, например Дону-Аминадо запомнился по студенческому мундиру в пол, копне густых волос, подстриженных на затылке, с нарочито равнодушным и холодным взглядом темных глаз.

Проблемы со здоровьем

В 1910 году наступает непростое время в биографии Ходасевича. Поэт начинает страдать от болезни легких, это становится весомым поводом для его поездки с друзьями в Венецию. Вместе с героем нашей статьи в Италию отправляются Михаил Осоргин, Павел Муратов со своей супругой Евгенией. В Италии физическое состояние Ходасевича усугубляется душевными страданиями. Сначала он переживает любовную драму с Екатериной Муратовой, а в 1911 году смерть обоих родителей с интервалом всего в несколько месяцев.

Спасение герой нашей статьи находит в отношениях с младшей сестрой популярного в то время поэта Георгия Чулкова. С Анной Чулковой-Гренцион, которая была практически его ровесницей, они обвенчались в 1917 году. Такие факты о биографии и семье Ходасевича известны современным исследователям. Поэт, которому посвящена эта статья, воспитал сына Чулковой от первого брака, известного в будущем киноактера Эдгара Гаррика. Известен он ролью Карла XII в киноэпопее Владимира Петрова "Петр Первый" и образом генерала Левицкого в историческом фильме Сергея Васильева "Герои Шипки".

Вторая книга поэта

Даже рассказывая кратко биографию Ходасевича, нужно упомянуть про его вторую книгу стихов "Счастливый домик", которая вышла в свет в 1914 году. За шесть лет, которые прошли с момента выхода первого сборника "Молодость", Ходасевич успел стать профессиональным литератором, который зарабатывал на жизнь переводами, написанием фельетонов и всевозможных рецензий.

Когда началась Первая мировая война, Ходасевич получил "белый билет", по состоянию здоровья он не мог служить в армии, поэтому отправился работать в периодические издания "Утро России", "Русские ведомости", в 1917 году сотрудничал с газетой "Новая жизнь". При этом его по-прежнему донимало здоровье, герой нашей статьи страдал от туберкулеза позвоночника, поэтому был вынужден лето в 1916 и 1917 годах провести в Коктебеле, в доме своего приятеля и тоже известного поэта

Годы революции

Немало интересных фактов в биографии Ходасевича. Например, известно, что он с восторгом принял Февральскую революцию, которая состоялась в 1917 году. А после Октябрьской революции поначалу даже согласился сотрудничать с правительством большевиков. Однако быстро пришел к выводу, что при этой власти невозможно вести свободную и независимую литературную деятельность. После этого он решил устраниться от политических вопросов и писать исключительно для себя.

В 1918 году в свет выходит его новая книга "Еврейская антология" которую он пишет в соавторстве с Лейбом Яффеоном. Этот сборник включает в себя произведения молодых еврейских поэтов. Параллельно работает в третейском суде секретарем, ведет теоретические и практические занятия в литературной студии Пролеткульта.

Описывая кратко биографию Ходасевича, нужно упомянуть, что с 1918 года он начинает сотрудничать в театральном отделе Наркомпроса, работает непосредственно в репертуарной секции, затем получает место заведующего московским отделением в издательстве "Всемирная литература", которое было основано Максимом Горьким. Также Ходасевич активно участвует в основании книжной лавки на паях, за прилавком в этом магазинчике по очереди дежурят Муратов, Осоргин, Зайцев и Грифцов.

Переезд в Петроград

В краткой биографии Владислава Ходасевича, которая приведена в этой статье, необходимо отметить его переезд в Петроград, который состоялся в ноябре 1920 года. Поэт был вынужден это сделать из-за появившейся у него острой формы фурункулеза. Заболевание появилось из голода и холода, которые бушевали в стране из-за Гражданской войны.

В Петрограде ему помог Горький, который способствовал получению пайка и двух комнат в писательском общежитии "Дома искусств". Об этом опыте Ходасевич позже напишет очерк под названием "Диск".

В 1920 году выходит его третий поэтический сборник, который, пожалуй, становится самым известным в его карьере. Он называется "Путем зерна". В нем есть одноименное стихотворение, в котором поэт описывает события 1917 года. Популярность Ходасевича после выхода этого сборника только растет. Творчество Ходасевича, биографию которого мы сейчас изучаем, для многих связано со стихами, входящим в этот сборник.

Новые романтические отношения

В самом конце 1921 года Ходасевич встречает поэтессу Нину Берберову, которая оказалась младше его на 15 лет. Он влюбляется в нее и летом 1922 года уезжает вместе с новой музой в Берлин через Ригу. Приблизительно в то же время одновременно в Берлине и Петербурге выходит четвертый сборник стихов Ходасевича под названием "Тяжелая лира". До 1923 года герой нашей статьи живет в Берлине, много общается с Андреем Белым.

Затем некоторое время соседствует с семьей Максима Горького, личность которого сам ценит очень высоко. Интересно, что при этом нелестно отзывается о нем как о писателе. Ходасевич утверждал, что видит в Горьком авторитет, но не считает его гарантом своего даже гипотетического возвращения на родину. Самыми уязвимыми свойствами его характера он считает запутанное отношение к правде и лжи, которое оказало решающее влияние и на его жизнь, и на его творчество.

При этом Ходасевич и Горький вместе плодотворно сотрудничают, несмотря на очевидные расхождения во взглядах. Вместе они редактируют журнал "Беседа" (в этой работе им помогает еще Шкловский), всего выходит шесть номеров этого издания. В нем преимущественно печатаются начинающие советские авторы.

Оценивая творчество Ходасевича, исследователи отмечают, что оно было чрезвычайно конкретным и лаконичным. Таким был и сам поэт в жизни. Герой нашей статьи любил мистификации, постоянно восхищаясь неким "не пишущим литератором". Сам часто применял мистификацию в качестве литературного приема, самостоятельно разоблачая ее спустя какое-то время. Например, как-то написал несколько стихотворений под чужим именем, даже выдумав для этого русского поэта XVIII века Василия Травникова. Ходасевич сам написал все стихи Травникова, а после читал их на литературных вечерах и даже издал исследование о Травникове в 1936 году. Многие восхищались Ходасевичем, который открыл одного из крупнейших поэтов позапрошлого столетия, никто даже не предполагал, что Травникова в действительности просто не существует.

Жизнь в эмиграции

Говоря кратко о биографии и творчестве Ходасевича, нужно упомянуть, что окончательно он понимает, что в СССР возвращаться невозможно в 1925 году. При этом герой нашей статьи еще некоторое время продолжает публиковаться в советской периодической печати, он пишет фельетоны и статьи о деятельности ГПУ за границей. После выхода нескольких громких заметок на эту тему советские власти обвиняют его в "белогвардейщине".

Доходит до того, что весной 1925 года советское посольство в Риме отказывается продлить паспорт Ходасевича, предложив для этого ему вернуться в Москву. Поэт отказывается, окончательно обрывая все связи со страной.

В тот же год происходит еще одно важное событие в биографии русского поэта Ходасевича - вместе с Берберовой он переезжает в Париж. Герой нашей статьи активно печатается в эмигрантских газетах "Последние новости" и "Дни". Правда, из последнего издания уходит, послушавшись советов В начале 1927 года Ходасевич возглавляет литературный отдел газеты "Возрождение". В том же году он выпускает "Собрание стихов", в которое включает новый цикл под названием "Европейская ночь".

После этого Ходасевич практически полностью перестает писать стихи, посвящая большую часть своего времени критическим исследованиям. В результате он становится одним из ведущих критиков литературы в русском зарубежье. В частности, ведет полемику с Георгием Ивановым и Георгием Адамовичем, дискутируя с ними о задачах русской литературы в эмиграции, а также в целом о назначении поэзии и кризисе, в котором она оказалась.

Публикуется совместно со своей супругой Берберовой. Они издают обзоры советской литературы, подписываясь псевдонимом Гулливер. Ходасевич и Берберова открыто поддерживают поэтический коллектив "Перекресток", одними из первых начинают высоко отзываться о творчестве Владимира Набокова, который позже становится их близким другом.

Мемуары Ходасевича

В 1928 году Ходасевич начинает писать собственные мемуары, которые входят в книгу "Некрополь. Воспоминания", она увидела свет в 1939 году. В них он подробно рассказывает о знакомстве и отношениях с Белым, Брюсовым, Гумилевым, Есениным, Горьким, Сологубом, молодым поэтом Муни, с которым в юности они были друзьями.

Также Ходасевич пишет биографическую книгу "Державин". Он хорошо известен как крупный и скрупулезный исследователь творчества Пушкина. Герой нашей статьи, закончив работу над биографией Державина, планировал составить жизнеописание и "солнца русской поэзии", но этого сделать ему не позволило резко ухудшившееся здоровье. В 1932 году он пишет в письме Берберовой, что на этой работе он ставит крест, как и на стихах, понимая, что больше у него в жизни ничего не остается. В апреле 1932 году они расстаются.

На следующий год Ходасевич женится в очередной раз. Его новая избранница - Ольга Борисовна Марголина. Она на четыре года младше мужа, родом из Санкт-Петербурга. С новой женой поэт живет в эмиграции. Его положение трудное и тяжелое, он мало общается с соотечественниками, держится обособленно. В июне 1939 года Ходасевич умирает в Париже после очередной операции, которая должна была поддержать его здоровье. Его похоронили неподалеку от французской столицы, на кладбище Булонь-Биянкур, ему было 53 года.

Его последняя супруга Ольга Марголина не намного пережила мужа. Во время Второй мировой войны она оказалась в немецком плену. В 1942 году погибла в концентрационном лагере в Освенциме.

С которой они прожили долгую совместную жизнь, в 1936 году заключила официальный брак с живописцем Николаем Макеевым, с Ходасевичем у нее остались дружеские отношения вплоть до самой его смерти. Войну перенесла в оккупированном немцами Париже, в 1947 году развелась. В 1954 году уже в США вышла замуж за известного музыкального педагога и пианиста Георгия Кочевицкого, через пять лет сумела получить американское гражданство.

В 80-х развелась и с Кочевицким, а в 1989 году даже приехала в Советский Союз в возрасте 88 лет. В 1993 году скончалась в Филадельфии.